История про Чернобыль в том числе о том, как советская система не считала человека какой‑либо ценностью. Но начинается все не с советского времени. Это заложено глубоко в нашей истории, когда на наших пространствах само устройство жизни не было настолько пристроено к человеку или не настолько шло от желаний людей, как, например, в Западной Европе. Я помню, меня когда‑то поразило, как Александру І советник Михаил Сперанский говорил: «Отменить надо это рабское право крепостное — и мы будем жить в другой стране, и все будет меняться». А царь ему говорит: «Да, я это знаю, только некем взять!». То есть он понимал, что эти все помещики, эта темная огромная масса, которая называется Россией, его не поддержит. И это настолько глубоко, настолько в наших корнях.

Когда пришли большевики, они это сознание еще больше милитаризировали, сделали более агрессивным, более сектантским. Так что тут ничего удивительного. Я, например, посещала западные тюрьмы — там даже убийцы другие. Он, убийца, приходит, садится с тобой спокойно разговаривать. А приходишь в наши тюрьмы — убийца лебезит «господин-начальничек, господин-начальничек», полусогнут, даже если он еще недавно был богатейшим человеком. Так что это такая очень глубокая вещь, и она сверху донизу общество пронизывает. И пока никто из современных руководителей не сделал попытки вырваться из этого круга, поскольку все они люди того времени. И Владимир Путин, и Александр Лукашенко, и Нурсултан Назарбаев, там еще и восточное идолопоклонство накладывается. Так что наше сознание поражено тотально.

Знаете, мы в 90‑е годы были такие романтики. Думали, вот падет эта «кремлевская стена», и мы будем такие свободные. У нас будет такая жизнь, как у всех, как на Западе. Не знаю, с чего мы это взяли. Бегали по площадям и кричали: «Свободу! Свободу!». Понятия не имели, что это такое.

Я думаю, дело с Чернобылем было не только во лжи советской системы о трагедии. Вообще человечество к этому было не готово, все человечество. Я помню, как на моих глазах в Сорбонне спросили у Михаила Горбачева: «Скажите, почему вы так поступили? Почему вы не стали защищать человека? Почему всегда защищали систему? Ведь вы — президент перестройки». А он говорит: «Да я сам не понимал, позову ученых — они ничего объяснить не могут, позову военных — они говорят: да брось, только что взорвалась эта бомба, а мы уже через десять часов выпили красного вина и пошли».

И ты просто в ужасе понимаешь, насколько мы необразованны в этом мире, насколько мы зависим от совершенно среднего уровня людей. Ну что такое социализм, и даже демократия — что такое? Это тотальная власть посредственности, то есть большинства.

Всему миру нужна новая философия взаимоотношений человека с этим миром, с природой. Невозможно ведь включить телевидение, там каждый день на российских каналах или новый танкер, или новый танк, которого, конечно же, в Америке нет, или новый бомбардировщик. А я думаю: какая безумная цивилизация, какие безумные политики у власти, не готовые к новым временам. По­этому, когда я увидела, что у вас все-таки какой‑то сдвиг, что украинцы — и я рада, ведь во мне тоже есть украинская кровь — все‑таки способны одну, вторую, третью попытку новой жизни сделать, когда я увидела этого вашего молодого президента, я подумала: Боже мой, может быть, придут уже новые поколения политиков. Он же не один, за ним придут люди его времени, и они, мне кажется, уже иначе чувствуют мир.

Недавно я увидела в Москве магазин детской военной одежды. Это привело меня в полный ужас. Я подумала: Боже мой, как быстро все это произошло, как мгновенно. Так же, как у нас в Белоруссии, когда молодежь вышла на улицы и сразу всех посадили. Как мгновенно стала работать эта сталинская машина.

И у меня в книге говорит одна героиня из тех девочек-студенток, которые вышли на площадь: почему пакет, который на голову ее другу надели, когда пытали, передается через поколения, а какие‑то прекрасные мысли Чехова или Бунина не передаются? Пакет на голове, в котором задыхается человек, прекрасно путешествует по нашей истории, а гуманизм — нет.