Окончание. (Часть1, часть 2)

Самым полезным адвокатом революционеров за границей был Степняк: он обладал харизмой, литературным талантом, ораторскими навыками, и ему легко давались языки. Именно Степняк был наставником Констанс Гарнетт (Constance Garnett) по русскому языку, и он порекомендовал ей перевести Тургенева и помогал ей корректировать ее ранние работы. Гарнетт, разумеется, перевела впоследствии целых 70 томов русских классиков, и многие из ее переводов с небольшими исправлениями остаются самыми лучшими.

Степняк заработал себе репутацию в литературе благодаря «Подпольной России» (1882). Книга была написана по-итальянски, но вскоре ее перевели на английский, шведский, немецкий, французский, голландский и венгерский языки. Лучший комментатор прозы Степняка Питер Скотто (Peter Scotto) подчеркивает значение письма, которое Степняк написал некоторым русским товарищам, объясняя, почему книгу нельзя назвать откровенной. «Подпольная Россия» задумывалась, как объяснял Степняк в письме, с целью убедить любезных европейцев, что русские радикалы разделяют их либеральные идеалы — что было откровенной ложью — пусть они и были вынуждены прибегать, против собственной воли, к насилию. Европейцы не будут сочувствовать, если с ними говорить так, как мы привыкли говорить друг с другом, предостерег он, поэтому следует отказаться от упоминаний нашей программы и освящать движение «таким образом, чтобы было понятно, что устремления русских социалистов тождественны — временно, безусловно — устремлениям радикалов европейских революций». Под словом «временно» Степняк подразумевает, что радикалы требуют гражданских свобод лишь потому, что они облегчают терроризм. «Пропаганда по-русски среди русской молодежи должна носить, разумеется, совершенно иной характер». 

Не один комментатор сравнивал «Подпольную Россию» с православным отечником, сборником рассказов о случаях из жизни святых. Степняк первый предлагает сборный портрет «террориста»: «Он прекрасен, грозен, неотразимо обаятелен, так как соединяет в себе оба высочайшие типа человеческого величия: мученика и героя… С того дня, когда в глубине своей души он поклялся освободить родину, он знает, что обрек себя на смерть…Одинокий, без имени, без средств, он взял на себя защиту оскорбленного, униженного народа… Гордый, как сатана, возмутившийся против своего бога, он противопоставил собственную волю — воле человека, который один среди народа рабов присвоил себе право за всех все решать… И эта-то всепоглощающая борьба, это величие задачи, эта уверенность в конечной победе дают ему тот холодный, расчетливый энтузиазм, ту почти нечеловеческую энергию, которые поражают мир… Таков террорист!» Даже если отбросить в сторону подобную риторику, трудно счесть рассказы Степняка о судебных процессах, преследованиях и побегах в последнюю минуту захватывающими. Скотто тонко замечает, что Степняк, представляющий своих террористов жертвами, ни разу не описывает настоящего убийства. Даже убийство Мезенцева он приписывает не себе и не какому-либо агенту, конкретному человеку, а явлению, которое он определяет как «терроризм»: «Шестнадцатого августа 1878 года… терроризм фактом убийства генерала Мезенцова, шефа жандармов и главы всей шайки, смело бросил вызов в лицо самодержавию».

Роман Степняка более откровенен, чем его мемуары. Действие романа «Андрей Кожухов» [История нигилиста] (1889) разворачивается в конце 1870-х годов: в нем описывается группа террористов, замышляющих убийства и организующих побег из тюрьмы, обсуждающая при этом нравственные проблемы, связанные с терроризмом. К сожалению героя Андрея, один товарищ презирает всю идеологию как «метафизику» и верит в терроризм ради собственно терроризма. Когда Андрей влюбляется в новообращенную радикалку Татьяну, они должны соблюдать условности любви среди тех, кто уже женат на революции. Террористы ошарашены, когда суд приговаривает группу радикалов к смертной казни, так как, по их мнению, один из осужденных был совершенно «невиновен в каком-либо реальном преступлении»: он только помогал им и финансировал их, но никого собственноручно не убивал.

В тот момент, когда Андрей увидел своего товарища Зиму повешенным: «Все для него изменилось». Все чувства сейчас погружены в нечто волнующее, яростное, неописуемое… Это была положительная жажда мученичества, чувство… которое было… исполнением пылкого желания, мечтой о высшем счастье». Андрей пытается убить царя, его арестовывают и казнят. Рассказчик заканчивает роман: «Он погиб. Но дело, за которое он умер, не погибло. Оно идет вперед от поражения к поражению и дойдет до конечной победы, которая в этом печальном
мире может быть достигнута только страданиями и самопожертвованием немногих избранных». Только эти «немногие избранные», а не страдающие люди, имеют значение в мемуарах террористов и их художественной литературе.

Биографию Бориса Савинкова можно не только читать как фантастику, но, как утверждает историк Линн Эллен Патык (Lynn Ellen Patyk), она была сознательно прожита по вымышленным моделям. Будучи руководителем боевой организации эсеров, Савинков организовал несколько важных убийств. Его карьера также включала побег из тюрьмы, последующую попытку создать новую боевую организацию, службу во французской армии во время Первой мировой войны, пост в кабинете министров Временного правительства Александра Керенского и создание террористической организации, боровшейся против большевиков. Притворяясь группой его последователей, большевистские чиновники выманили Савинкова из-за границы, арестовали и приговорили к смерти, после чего он обратился к ним с просьбой о возможности присоединиться к ним. Он умолял главу тайной полиции Феликса Дзержинского, чтобы его задействовали для организации еще большего террора, но вскоре после этого, в 1925 году, он либо покончил жизнь самоубийством, либо, что более вероятно, его выбросили из окна. Гораздо позже Сталин, требуя, чтобы один из его приспешников применял больше пыток во время допросов, якобы воскликнул: «Вы что, хотите быть гуманнее Ленина, который приказал Дзержинскому выбросить Савинкова из окна?»

Герой романа Савинкова «То, чего не было» наконец понимает, что он «влюбился, да, да, влюбился в террор». В своих собственных мемуарах Савинков описывает одного за другим людей, разделявших эту его страсть. Его друг Каляев, террорист, почти столь же знаменитый, как и сам Савинков, «грезил о будущем терроре… он сказал мне… "социал-революционер без бомбы — уже не социал-революционер"». Савинков описывает христиан, боготворящих террор, и «убежденного последователя Канта… [который] несмотря ни на что, почитал террор едва ли не с религиозным благоговением». Русские философы — это отдельный вид.

Карьера Савинкова отражает динамику большинства, если не всех, революционных движений. Поначалу целью является социальная справедливость, которая должна быть достигнута революцией. Вскоре целью становится сама революция, которая, в свою очередь, требует террора. Наконец, целью становится сам террор. Всякий раз, когда достаточным основанием позиции является ее более радикальный характер, и всякий раз, когда компромисс предполагает трусость или сговор, переход к еще большему ужасу становится непреодолимо манящим.

После 1917 года эсеры и анархисты осудили большевиков как предателей дела революции, но большевики лишь применили против них ту же тактику, которую те ранее использовали против других. Террористическое государство возникло непосредственно из террористического движения, и произошло это безо всякого перерыва. Большевики прибегали к террору — включая отдельные убийства, захват заложников и захват собственности силой — сразу же после прихода к власти. Ленин создал ЧК, свою тайную полицию, в декабре 1917 года, еще до того, как большевики столкнулись с каким-либо серьезным вооруженным сопротивлением. В том же месяце Троцкий заявил: «Нет ничего аморального в том, что пролетариат приканчивает отмирающий класс… Обратите внимание, что максимум через месяц этот террор примет еще более страшные формы». Концентрационные лагеря были созданы в 1918 году. Мы «должны казнить не только виновных», — требовал Николай Крыленко, один из главных большевиков. — Казнь невинных людей произведет на массы еще большее впечатление». Даже в относительно мирном 1922 году Ленин писал, что в любом новом Уголовном кодексе «юриспруденция не должна устранять террор… Она должна обосновать и легализовать его». Новый ЧК был настолько брутален, что заместитель его руководителя не мог набрать новых агентов, потому что кандидаты были «слишком сентиментальны». Едва ли удивительно, таким образом, что террористы всех мастей примкнули к ЧК и революционным судам. Особенно в отдаленных регионах массовые убийства и пытки были обычным делом.

Основатель ЧК Дзержинский сам был опытным террористом, в то время как Сталин, пусть и не принимая лично участия в терроре, возглавлял большевисткую боевую организацию на Кавказе.

В «Бесах» Достоевского высказывалась гипотеза, что успех террориста зависит от поддержки вежливого либерального общества, что оказалось верным. Разделение людей на друзей и врагов, торжество праведного гнева, романтизация насилия в результате привели к созданию государства, основанного на настоящем терроре. Во имя многих радикальная интеллигенция и их либеральные сторонники сделали возможным власть немногих избранных.

Гэри Сол Морсон — преподаватель истории искусства и гуманитарных наук в Северо-Западном университете.