Кто сегодня посыпает лед песком? «Светлана». Кто убирает снег? «Вика». Кто чинит водопровод? «Марина». Расписание спартанских будней Спартака определяется на веранде. С девяти до десяти утра. Все курят, пьют, готовят кофе. Держатся вместе, притворяясь, будто надо насыпать песок, расчистить снег, починить бог знает что: быть может, слезы, усталость и все эти жизни. В Спартаке остались всего 45 человек, темный трехметровый подвал, где по ночам они укрываются от бомб, покосившаяся веранда за единственной многоэтажкой, которая днем защищает людей от ударов. В домах, у кого они еще остались, можно бывать только когда не стреляют. Спартак — это пригород в трех километрах от Донецка, где когда-то был аэропорт «Прокофьев», место самого ожесточенного сражения, всего в километре от первой линии фронта: с одной стороны, это еще украинский Донбасс, с другой — сепаратистская, пророссийская Украина. 45 жителей Спартака оказались меж двух огней: они говорят по-русски, хоть и являются украинцами, находятся под контролем сепаратистов, но при этом не знают, чью сторону им принимать. «Мы родились здесь и никуда отсюда не уйдем».

С другой стороны от домов и казематов, которые местные жители до сих пор называют дачами, раскопаны траншеи. Дома — воспоминания о нормальной жизни, которая была еще четыре года и пять тысяч жителей назад, вместо которых сегодня остались укрытия для бродяг, норы с изрешеченными осколками стенами, вывороченными диванами, жизнями, на которых был поставлен крест. Снег, грязь, тишина. Лед при температуре —30 градусов зимой, комары — летом в сорокаградусную жару. Света, газа, воды — нет. От ударов «Градов» и «Ураганов» остались кратеры, на земле валяются корпуса самолетов. Когда наступает темнота, в подвалах делятся воспоминаниями, они зажигаются вместе со светодиодными фонарями и подогреваются молитвами у икон. Где-то невдалеке находится Донецк, магазины, трамваи, прохожие, но в Спартаке слышится только шум железа на ветру, шаги блуждающих призраков, единичные взрывы и порывы ветра. «Я прожил здесь несколько недель, — рассказывает Джорджо Бьянки (Giorgio Bianchi), фоторепортер, снимающий документальный фильм об этой войне. — Ты как будто оказываешься посреди ядерной зимы. В месте, где остались выжившие».

Единственное, в чем можно быть уверенным в этом пророссийском восточном регионе и новом железном занавесе, на «настоящей линии, разделяющей сегодня Путина и Запад» («Нью-Йорк Таймс», New York Times), — это в том, что теперь о нем никто не говорит. Даже папа римский не затронул этого вопроса — а это деликатная тема как для российских православных, так и для украинских — при посещении католического собора Святой Софии, когда один из священников напомнил ему о гуманитарной трагедии на Донбассе. ИГИЛ (организация признана террористической и запрещена в России, — прим. ред.), терроризм в Европе, Сирия, мигранты — все эти насущные проблемы занимали наше внимание в эти годы, несмотря на то, что застывшая война на Украине (как называют ее в ООН) стала причиной голода, не уступающего по масштабам иракского и йеменского кризисов. Каждые два месяца — ура! — здесь пируют, получив посылку гуманитарной помощи: килограмм риса и сахара, три килограмма макарон, два килограмма пшеницы, пять килограммов муки, два литра подсолнечного масла, четыре баночки тунца, две баночки тушенки, зубная паста, зубная щетка, бритва, шампунь и мыло.

Иностранные наемники почти все уехали: в Спартаке можно встретить только Массимо Каваллери (Massimo Cavalleri) по прозвищу «Спартак». Это 44-летний итальянец из Брешии, четырежды раненный, пророссийский доброволец, борющийся здесь «против Европы Брюсселя и американского глобализма». Он последний из итальянцев, продолжающих в это верить и выживающих на 170 евро, выплачиваемых ополченцами, помогая своей подруге с двумя детьми. Недели он проводит в окопах, раз в неделю получает мясо. Спартак не сдается, он — бывший боец итальянской десантной дивизии «Молния» (Folgore), но порой испытывает усталость, как же без этого. Он не знает даже, как назвать эту войну: в НАТО ее называют «незаконной», в Красном кресте «немеждународной», в прессе — «гражданской», в Киеве — «патриотической», в Москве — «освободительной», в докладах стратегических институтов — «войной низкой интенсивности»… Более 10 тысяч человек в ней погибли, 30 тысяч ранены, полтора миллиона эвакуированы, 10 тысяч пленных, 4,5 миллиона оказались за чертой бедности —в Европе таких цифр не было со времен военных действий на Балканах.

Русские тайно развернули свой спецназ без отличительных знаков на униформе, чтобы он помогал сепаратистам. Американцы молча отправили сотни военных советников в гражданском, чтобы те муштровали украинскую армию. А тем временем регулярно находятся пути обхода санкций, политические договоренности (достигнутые в Дубае) неизменно забываются, мирные договоренности (Минского соглашения) планомерно нарушаются: всего за два дня в январе — 25-го и 26-го — в Донбассе произошло 134 взрыва. Все ожидают крупную контратакующую операцию со стороны Украины весной, о которой с уверенностью распространяются слухи на фронте: ведь лучшего случая не будет, когда в Москве в марте будут проходить выборы, а в России начнется чемпионат мира по футболу, и Путин будет под прожекторами всего мира и не сможет распускать руки, как ему вздумается. Хуже, чем сейчас, быть не может, говорят в Спартаке.

Но в Донецке — наоборот: в столице новой путинской республики, рассказывает Бьянки, «когда возвращаешься со сражений и несколько дней подряд не переодевался, автобус высаживает нас у городских парков, и порой ловишь на себе слегка брезгливые взгляды людей. Как будто свалился с Луны. А на самом деле приехал всего-то из мест, расположенных в считанных километрах». В школе, расположенной на линии фронта, всего десять учеников, уроки проводятся под канонады, воспитанники детского сада в тихий час спят подальше от окон. В Донецке же в старших классах преподается новая, пересмотренная программа по истории, солдаты в форме патрулируют улицы. Люди, нарушающие наступающий после 23 часов комендантский час, или выпивающие на службе, попадают под военный трибунал. Каждый вечер в театрах идут спектакли: оперный театр ни разу не закрывал свои двери, даже в самые трудные месяцы.

Здесь работают 500 человек, включая костюмеров и музыкантов, организуются выставки декораций из оперы «Турандот», труппа танцовщиков отправляется с турне в Китай и Россию… «Да кто же хоть раз ее видел, эту оперу?» — говорят на веранде в Спартаке: каждый рассвет здесь все просыпаются в половину шестого и умываются из покрывшихся льдом тазов. В шесть утра Марина и Виктория, 17 и 11 лет, единственные оставшиеся здесь девочки, идут в темноте, не зажигая света («тут снайперы»), а потом по лесному льду скользят до автобусной остановки, чтобы доехать до школы, расположенной в соседней деревне. Возвращаются они поздно. Но подвал-бункер и устроенные в подземелье кровати, куда не проникает влага, должны подождать: сначала Марина и Виктория должны пройти до последнего сохранившегося универмага: «Это единственное место, где есть свет. Там есть переходник на пять розеток». Деревня доверяет этим двум девочкам: по очереди они подключают к зарядкам все телефоны. В Спартаке жизнь, висящая на волоске, стала нормой.