В одном анекдоте советских времен говорится, что Маркс был ученым, а Ленин — нет. Почему? Ну, потому, что когда ученые переходят от теории к практике, они сначала проводят эксперименты на кроликах.

Светлана Алексиевич

Смешно или не смешно, но этот анекдот довольно хорошо описывает и реальное положение дел в Союзе, и чувства людей в стране.

Наше совместное советское прошлое. Я ощущаю его как своего рода печать Каина, нечто, что более четверти века спустя после исчезновения Советского Союза позволяет мне видеть и отличать homo sovieticus в каком бы обществе или контексте он мне ни попался. Не внешний вид, не одежда — а взгляд, язык тела, манера говорить: мы никогда не искренни, и мы не верим в искренность как таковую. За каждым событием мы видим скрытый план, злой умысел. Каждый человеческий жест кажется шагом к чьей-то личной выгоде. Слово «альтруизм» не существует в нашем лексиконе в другом значении, кроме как в качестве описания глупости кого-то, кто ничего не знает о жизни.

Я — советский человек

Но мы знаем, мы всегда знаем все лучше других, мы очень категоричны и безгранично претенциозны. Мы любим пророчить и разоблачать. Мы любим связывать между собой всех и вся и грубо обобщать. Да, ровно так, как я делаю сейчас. Ведь я тоже homo sovieticus, само собой.

Идеология может вкупе с пропагандой сотворить чудо. Она может отменить реальность, по крайней мере на время. Я помню, как ребенком просыпался вне себя от счастья, открывал глаза с мыслью, которая наполняла все мое существо: «Я живу в лучшей стране мира!»

Я знал, что соседка, дородная женщина, постоянно избивала своего тощего и низкорослого мужа. Знал, что другой сосед, 18-ти лет, убил одноклассника, нанеся ему бесчисленное количество ударов ножом. Знал, что в магазинах нет никакой еды, на лестничных клетках грязно, нельзя купить новую обувь, так что мне приходится ходить в старых ботинках моей сестры («и вовсе они не девчачьи, они выглядят практически как мальчишеские»). Все это не имело отношения к делу, ведь я жил в лучшей в мире стране. Здоровая тетка была подругой моей матери. А восемнадцатилетний убийца — товарищ моего старшего брата. И я, несмотря ни на что, не был голодным. И ботинки со временем купили, как раз к школе. Все было нормально, хорошо. И никакого капиталистического угнетения не было в нашей стране, никакой завравшейся прессы, никаких расизма, безработицы или классовых пропастей. Чистый рай, просто живи себе счастливо во веки веков.

Идеология в Союзе

Идеология отменяет действительность, рассказывая о ней иначе. Давая свое описание. Описание может опираться или не опираться на реальность, это не имеет значения. Главное, что рассказ должен быть тотальным. Всеобъясняющим. То, что не помещается в идеологически корректную картину, нужно стереть. Примерно так, как компаньоны товарища Сталина один за другим были стерты с фотографий рядом с Лидером, после того как их поглотила машина террора.

Физическому насилию предшествуют моральная коррупция и самоцензура. Язык теряет свое значение как двустороннее средство общения. Дискуссии могут вестись только в определенном направлении: лозунги — подтверждающие комментарии, лозунги — ликование — лозунги. И слова важны, так как они опасны, ведь их можно толковать и использовать разными способами, в том числе неправильными. Поэтому слова в идеале должны иметь только одно — новое — значение, и это значение должно соответствовать шаблону правильного и неправильного.

Пропаганда в Союзе

Система стремится к тотальному охвату всех аспектов человеческой жизни: новый человек должен жить по-новому. Все традиционно человеческое либо вытесняется, либо получает новое содержание через искажение слов, на котором основывается идеологизированный язык. Индивидуальные толкования сводятся к минимуму, идиолект — один для всех, он сформулирован государственными идеологами и передан через пропаганду.

В этой системе ценностей доносительство — способ выказать заботу, измена ближним — доказательство верности высоким целям партии. А партия требует, чтобы участвовали все, никаких отклонений не терпят. Отсюда ужасающие, кровожадные открытые письма, которые написанные гениальными писателями вроде Исаака Бабеля или Андрея Платонова во время так называемых Московских процессов. Они пытались спасти себя, это можно понять. Они были взрослыми, помнили другие времена, они не родились homo soveticus. Они, конечно, понимали, что происходило. Но уже существовало целое поколение молодежи, родившейся после 1917 года.

Как девятиклассник Олег Черневский, чей дневник находится в архиве правозащитной организации «Мемориал» в Москве. Тот, чей очень уважаемый и любимый отец был арестован ночью 1937 года, а затем расстрелян. Тот, кто сразу после ареста спрашивает себя, виновен ли папа. Тот, кому днем позже пришлось рассказать о том, что он думает об отце, перед всеми на собрании коммунистической молодежной организации, членство в которой было обязательным. И который уже тогда приходит к мысли, что его отец, судя по всему, виновен. И когда его мать арестовывают в начале 1938 года, он пишет, что «в этот раз все пережилось гораздо легче». Он, конечно, не одинок в своих переживаниях, бесчисленное количество детей и подростков разделили с ним его опыт: взросление среди тотальной лживости, абсолютного доносительства и безграничного насилия. Во что превратит такое взросление людей?

После Сталина

Сам я вырос в «вегетарианские» времена Советского Союза (так называют время после смерти Сталина). Общество, пережившее массовый террор и войну, было ужасно бедным и насквозь коррумпированным.

Коллективистской пропаганде удалось сформировать монстра-индивидуалиста — человека, который привык полагаться только на себя и делать все ради собственного выживания. В вегетарианский период людей больше не арестовывали по ночам и не расстреливали по сотне человек в день, но двойное мышление в нас было. Оруэлл совершенно прав: «война — это мир, а свобода — это рабство». Оставалось лишь правильно угадать, что было чем в конкретный момент при текущих обстоятельствах.

А затем — чувствовать себя счастливым в самой лучшей в мире стране.