В начале ноября я отправился на поезде Eurostar с лондонского вокзала Сент-Панкрас в Кале. Мы выехали утром, когда в английском небе висели клочья тумана, напоминающие развешанные сушиться белые простыни.

Пассажиры в моем вагоне были одеты в дорогие костюмы и, как мне показалось, занимались котировками акций, объемами продаж и думали о получении ежегодных премий на Новый год. А я направлялся в лагерь беженцев, который его обитатели прозвали «Джунглями» из-за царящей там антисанитарии, болезней и отсутствия нормального жилья. Я был опечален и зол из-за того, что мы игнорируем страдания, отвлекаясь на другие вещи.

Я вспомнил свое первое путешествие на континент в последние месяцы Второй мировой войны. Мне был 21 год. Стояла зима, и я вместе со своей авиационной частью направлялся на ржавом судне для перевозки войск в только что освобожденную Бельгию. Наш корабль стонал под ударами волн, но гораздо большую опасность представляли магнитные мины и одинокие немецкие подводные лодки. Я надеялся дожить до конца этой ужасной войны, превратившей Европу в кровавое месиво. Но когда наступил мир, я понял, что для многих весна 1945 года так же опасна, как и гитлеровские блицкриги.

Мир ощетинился шипами кризиса беженцев, поскольку из-за боевых действий более 20 миллионов человек были сметены со своих насиженных мест, лишились дома, оказались под угрозой репрессий со стороны иностранных армий и голода. С тех пор минуло 70 лет, но я до сих пор живо и отчетливо вспоминаю тот кризис, который прокатился по Европе подобно приливной волне отчаяния. Впервые я увидел беженцев из кузова армейского грузовика: сотни мирных людей с фанерными чемоданами, устало бредущих по обочине дороги. Кто-то бежал от Советской Армии или от немцев. Кто-то был на подневольных работах — невероятно худые люди в лагерной форме и рабочих башмаках, которые брели обратно на родину или в лагеря для перемещенных лиц. Все они были бездомные, многие без гражданства, и на лице каждого я читал выражение ужаса.

По мере возможности мы делились с ними едой и сигаретами, но по правде говоря, времени на это у нас было мало, так как мы получили задачу взять под свой контроль аэродром в Гамбурге и подготовить его для базирования британских истребителей. И лишь когда мы заняли второй по величине город Германии, я начал понимать те трудности и невзгоды, с которыми столкнулись беженцы. Гамбург был разрушен в результате налетов авиации союзников, и только в этом городе погибло 50 тысяч мирных жителей. Это больше, чем общий счет потерь британского населения в результате налетов люфтваффе во время войны.

Целые кварталы жилых домов превратились в руины из битого кирпича. Остальные здания выгорели до основания от артобстрелов, оставив после себя лишь остовы. Многие жители Гамбурга жили в подвалах своих домов либо переехали в лагеря поселенцев, один из которых примыкал к аэродрому, где разместилась моя часть. В этом лагере также жили беженцы со всей Восточной Европы. Они покинули свои дома из-за боевых действий, а затем из-за раздела континента, который произвели Россия и Запад. Лагерь напомнил мне трущобы, в которых я сам вырос. Разница была в том, что здесь жилье было сделано из обломков древесины, листового железа и брезента, а не из йоркширского камня. Там стояло зловоние от человеческих испражнений, висел дым от костров, и было полно отбросов. Меня поражали попытки людей сохранить свое достоинство и создать что-то вроде общины. Из руин они построили школу, в своих крошечных мастерских приступили к работе портные и сапожники.

В январе 1946 года в Германию пришел «большой голод». Британское правительство, армия, гражданское население и Красный Крест пытались облегчить страдания людей, оказывая помощь и раздавая продукты питания и одежду. Со временем возникли лагеря перемещенных лиц как некое временное решение до того момента, когда люди смогут вернуться к себе на родину или, если это будет невозможно, переехать в США, страны Содружества, Британию и прочие европейские государства. Многим пришлось ждать долгие годы, прежде чем они смогли найти безопасное место, чтобы назвать его своим домом. Но в лагерях они получали медицинскую помощь, там соблюдались санитарные условия, люди могли учиться и получать профессиональную подготовку.

Нет никаких сомнений, что созданные Британией и союзниками лагеря помогли ослабить кризис беженцев, свидетелями которого стали люди моего поколения. Я вспоминаю одного своего знакомого беженца из Сербии, который рассказывал мне в 1950-е годы, как он был благодарен Красному Кресту за посылки с едой, приходившие к нему и его брату в лагерь на окраине Вены. Для них эти продукты были не просто питанием — они заставляли этих людей верить в то, что они небезразличны миру.

Когда поезд выехал из тоннеля и оказался во Франции, я снова подумал о моем давно уже умершем сербском друге, который получал помощь, благодаря инициативной, щедрой и расчетливой политике в отношении беженцев, сформированной западными демократиями после войны. А еще я задумался о том, какое бы у него сложилось впечатление от сегодняшнего кризиса.

Похоже, что у большинства сегодняшних политиков в Британии иные взгляды на иммиграцию, беженцев, последствия войны и ответственность за сохранение мира. Лучше всего это иллюстрируют заборы в порту Кале и на близлежащем вокзале в Кокеле на выходе из тоннеля, которые были построены за семь миллионов фунтов стерлингов на деньги британских налогоплательщиков по указанию правительства Кэмерона. Они предназначены для того, чтобы не дать беженцам в поисках лучшей жизни уйти в Британию по рельсам, либо спрятаться с этой же целью в трюмах кораблей.

Глядя на эти уходящие вдаль заборы из такси, я вспоминал про стены времен холодной войны, разделявшие Восточную и Западную Германию. Я вспоминал иные времена и иных людей, которые хотели покинуть нездоровое общество. Но тогда, в отличие от сегодняшнего дня, мы снесли стены между народами и странами. У меня неизбывная сердечная боль от кризиса, и именно по этой причине я в свои 92 года приехал в Кале.

***

«Джунгли» — убогое поселение, расположившееся на пяти квадратных километрах в промышленной зоне, где проживают шесть тысяч беженцев и экономических мигрантов из самых разных стран, в том числе, из Афганистана, Ирана, Эфиопии и Судана. Он существует лишь потому, что большинство его обитателей отчаялись, испытывают неравенство и сталкиваются с несправедливостью.

Люди в «Джунглях» живут в основном в палатках либо в лачугах, сделанных из выброшенного мусора и подаренных досок. Все здесь кажется временным, все дышит отчаянием и безнадежностью — как трущоба, построенная в бедной стране после стихийного бедствия. Там мало удобств, не хватает воды, из-за чего людям трудно поддерживать чистоту, несмотря на все их попытки. Тем не менее, они пытаются создать общину: там есть школа, библиотека, а также молельные места для христиан и мусульман.

Среди всей этой нищеты и убожества особой достопримечательностью кажется деревянное строение, где могут разместиться более 30 человек. Это эфиопская коптская церковь. Мой добровольный гид рассказал мне, что ее построили из фанеры, и что она похожа на те многочисленные церкви, которые в XIX веке возводили в американских прериях переселенцы из Европы, отчаянно стремившиеся к лучшей жизни. Даже мне, пожилому человеку, не испытывающему особых религиозных чувств, это зрелище показалось впечатляющим.

Чуть дальше группа молодых людей столпилась вокруг небольшого костра из обрезков древесины и картона, пытаясь согреться после промозглой ночи, проведенной на земле. Неподалеку расположилось афганское кафе, построенное из таких же обрезков. Там подавали горячий чай со сгущенным молоком, напоминавший о далекой родине. Мимо него прошла группа жандармов в полной штурмовой экипировке с грозными лицами.

Изучая лагерь, я наткнулся на молодого выходца из Южного Судана, который рассказал мне о своем путешествии в Европу. С чувством собственного достоинства он объяснил, что покинул свою страну не ради денег, образования или хорошей одежды, а чтобы избежать смерти в гражданской войне. Он очень многим напомнил мне моего лучшего друга, который бежал в 1939 году из Польши от нацистского порабощения. Подобно этому южному суданцу мой друг прошел много стран, прежде чем в 1940 году добрался до Британии.

Затем я встретил еще жандармов, стоящих рядом со своими машинами военного типа. Рядом одинокий беженец жевал лист растения, росшего в канаве. В лагере люди вполне реально голодают. Они получают очень незначительную государственную поддержку, а благотворительные организации могут кормить беженцев только один раз в день.

Стало холодать. У меня возникло чувство глубокого сострадания ко всем этим людям, застрявшим в таком месте, которое не является ни Европой, ни Ближним Востоком, ни Африкой, а похоже на некий земной ад, потому что на этих людей наплевать всем странам, включая нашу.

***

Прогулка по лагерю показалась мне бесконечной, и я был подавлен увиденными там страданиями. Я начал готовиться к возвращению в Лондон — к обществу, к еде в хорошем ресторане и к комфортному сну в номере отеля. Сумма потраченных на все это денег могла составить полугодовую зарплату этих беженцев у них на родине.

Перед отъездом я увидел мальчика лет 11, который пинал футбольный мяч и весело смеялся. Будет ли у него возможность дожить до пожилого возраста, чтобы рассказать о своем неспокойном детстве и о величайшем со времен Второй мировой войны кризисе беженцев, нанесшем удар по Европе?

Мир со времен моей молодости сильно изменился. В нем не стало труднее, но он стал глупее и эгоистичнее. Я видел такие лагеря как «Джунгли» — в конце войны. Но тогда у простых граждан и у их лидеров было желание уменьшить страдания и беды беженцев. Сегодня все иначе. Исчезла воля творить добро, или по крайней мере, поддерживать приличное общество для всех его членов. Наши политики и мы, простые люди, игнорируем свою нравственную политическую и человеческую обязанность заботится о наших братьях. Ведь в конечном счете, все, что отделяет нас от обитателей «Джунглей», это лишь везение, удача. А любой игрок скажет вам, что фортуна переменчива, и все может измениться уже со следующей карты.