11 ноября 1980 года машина с писателями мчалась по скользкому от дождя шоссе на конференцию в Мадриде. Темой встречи было правозащитное движение в Советском Союзе, и в автомобиле сидели его многострадальные активисты: Владимир Борисов и Виктор Файнберг, оба перенесли ужасные надругательства в ленинградской психиатрической больнице, татарская художница Гюзель Макудинова, которая провела несколько лет в ссылке в Сибири, и ее муж, писатель Андрей Амальрик, который бежал в Западную Европу после череды арестов.

За рулем был Амальрик. Где-то в 60 километрах от испанской столицы машина выехала на встречную полосу и столкнулась с грузовиком. Все выжили, кроме Амальрика, чье горло пронзил кусок металла, по всей видимости, из рулевой колонки. На момент своей смерти в возрасте 42 лет Амальрик, конечно, не был самым знаменитым советским диссидентом. Александр Солженицын опубликовал «Архипелаг ГУЛАГ», получил Нобелевскую премию по литературе и эмигрировал в США. Андрей Сахаров получил Нобелевскую премию мира и вынужденно принял ее заочно, поскольку советское правительство отказало ему в выездной визе. Но в пантеоне допрошенных, заключенных и ссыльных Амальрик занимает особое место.

Начиная с середины 1960-х годов ряд громких судебных процессов против писателей, историков и других интеллектуалов при советском вожде Леониде Брежневе взбаламутил среду диссидентов. Многим наблюдателям на Западе это зарождающееся демократическое движение показалось путем к деэскалации холодной войны. Летом 1968 года, всего за несколько недель до того, как в Прагу въехали советские танки, «Нью-Йорк таймс» выделила три страницы для эссе Сахарова «Прогресс, мирное сосуществование и интеллектуальная свобода». По мнению Сахарова, в эпоху ядерного оружия у Запада и Советского Союза нет иного выбора, кроме как сотрудничать ради выживания человечества. Обе системы уже переживают, как он выразился, «конвергенцию». Им предстоит учиться жить вместе, преодолевать национальные различия и двигаться к общему планетарному руководству.

Амальрик остудил этот пыл ушатом холодной воды. Осенью 1970 года ему удалось вывезти из Советского Союза одну короткую рукопись, — вскоре она вышла в лондонском журнале Survey. Амальрик утверждал, что мировой капитализм и советский коммунистический строй не только не сходятся, а, наоборот, удаляются друг от друга. Даже коммунистическому миру грозит опасность раскола. Советский Союз и Китай смотрят на друга с растущим недоверием и, кажется, движутся к катастрофической войне. (Годом ранее, в 1969 году, между странами разразился пограничный конфликт со значительными жертвами). Но настоящая беда Сахарова, писал Амальрик, в том, что он не осознал, что советское государство и советская система — и страна, и коммунизм как политический и экономический порядок, — движутся к самоуничтожению. Чтобы подчеркнуть эту мысль, он озаглавил свое эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?».

Это была попытка затравленного диссидента поставить диагноз ранней брежневской эпохе, но Амальрику удалось вскрыть более глубинный политический синдром: когда великая держава поддается самообману. К 1960-м годам советское правительство создало страну, которая при Ленине или Сталине была попросту немыслимой. Товары народного потребления, малосемейные квартиры, космическая программа, спортивные кумиры с мировой славой, всемирная авиакомпания, — успехи советского общества были у всех на виду. И тем не менее Амальрик лучше других мыслителей своей эпохи осознал тот факт, что страны распадаются лишь в ретроспективе. В том, что касается будущего, сильные государства и их граждане в большинстве своем врожденные консерваторы. Культ, как он выразился, комфорта — склонность казалось бы стабильных обществ верить, что «разум победит», — обманчив. В результате наступивший гибельный кризис покажется настолько неожиданным и обескураживающим, а его причины — настолько тривиальными, что его можно было бы легко предотвратить, если бы только политические лидеры предприняли правильные шаги, и никто вообще не поверит, что до этого дошло.

Амальрик предложил своего рода модель аналитического отчуждения. Он полагал, что возможно продумать свой путь до конца дней. Метод состоит в том, чтобы представить себе самый маловероятный исход, а затем осторожно и последовательно двигаться в обратном направлении от «что, если» до «вот почему». Дело не в том, чтобы тщательно подбирать доказательства под некое конкретное заключение. Скорее, уйти от представления о последовательных изменениях, — и на мгновение представить себе, как историк будущего сочтет неправдоподобные проблемы неизбежными.

В 2020 году, спустя ровно через 50 лет с момента публикации, работа Амальрика кажется сверхъестественно своевременной. Его волновал вопрос, как великая держава справляется с многочисленными внутренними кризисами — деградацией общественных институтов, коварством безнравственных и продажных политиков и первыми толчками системной нелегитимности. Он хотел понять мрачную логику общественного распада и то, как незаметный политический выбор приводит к апокалиптическим результатам. Его пророчество ограничено по времени и заканчивалось в 1984 году, но его призрачное эхо нетрудно услышать и сегодня. Чтобы понять, как разваливаются великие державы, достаточно изучить последний пример.

Страна на краю обрыва

Свое эссе Амальрик начал с того, что изложил свои квалификации для этого задания. Студентом-историком он исследовал Киевскую Русь, средневековое княжество, предтечу современной России и Украины, и пострадал за свои открытия. Его исключили из МГУ за то, что он отстаивал теорию, согласно которой основателями российской государственности были не славяне, а скандинавские торговцы и колонизаторы, — сегодня она повсеместно принята историками, но тогда противоречила официальной советской идеологии. Интеллектуал, водящий дружбу с писателями и журналистами, он был тесно связан с демократическим движением Советского Союза и знал его ключевых деятелей. На Западе, по собственным словам, он был этакой говорящей рыбой для ихтиолога — носителем тайн неведомого мира.

Лучший способ осознать политический раскол — это понаблюдать, каким частям общества перемены грозят больше всего, а какие, наоборот, пытаются их приблизить, — а затем представить, как государство может их примирить. Бюрократы и политики хотят сохранить работу. Рабочие хотят лучшего уровня жизни. Интеллигенция ставит под сомнение старые догмы национального самосознания. Эти различия грозят выживанию институтов государственной власти. «Естественно, что единственной целью режима во всяком случае во внутренней политике, должно быть самосохранение, — писал Амальрик. — Он только хочет, чтобы все было по-старому: признавались авторитеты, помалкивала интеллигенция, не расшатывалась система опасными и непривычными реформами». Но что происходит во времена стремительного распада, когда экономические перемены, социальная эволюция и смена поколений делают сохранение статуса-кво невозможным? Никогда нельзя исключать репрессии, но мудрый правитель воспользуется властью избирательно, например, будет преследовать писателя в судебном порядке или уволит впавшего в немилость чиновника. Еще более просвещенные власти обеспечат самосохранение «путем постепенных изменений и частных реформ, замены старой бюрократической элиты новой, более интеллигентной и здравомыслящей».

Но к реальным намерениям лидеров, которые трубят о реформах, надо относиться скептически. Правительства зорко видят недостатки других мест и эпох, но слепы к собственным. Это особенно справедливо для великих держав наподобие Советского Союза, полагал Амальрик. Если страна бороздит неведомые моря и отправляет людей в открытый космос, стимула разбираться в том, что гниет изнутри, у нее нет. «Режим считает себя совершенством и поэтому сознательно не хочет меняться ни по доброй воле, ни, тем более, уступая кому-то и чему-то». Между тем прежние инструменты репрессий (в советском случае — закоренелый сталинизм) были отброшены как отсталые и бесчеловечные, заржавели и не работают. Общество усложняется, его все сильнее раздирают противоречия, люди стали требовательнее к государству и все меньше верят в то, что оно выполнит свои обещания. Осталась политическая система намного более слабая, чем могли себе представить даже те, кто жаждал ее обновления.

Разумеется, никому и никогда не кажется, что его общество на краю бездны. Из разговоров с товарищами Амальрик заключил, что все они хотят, чтобы все немного успокоилось, но не знают, как этого достичь. Граждане, как правило, воспринимают свое правительство как данность, не видя реальной альтернативы привычным институтам и процессам. Общественное недовольство на местах чаще всего направлено не против правительства как такового, а лишь против отдельных его недостатков. «Всех раздражает сильное имущественное неравенство, низкие заработки, тяжелые жилищные условия, нехватка или отсутствие товаров первой необходимости», — писал Амальрик. Но пока люди верят, что дела в целом налаживаются, они готовы твердо держаться идеологии реформизма и надеяться на постепенные перемены к лучшему.

До этого момента в своих рассуждениях Амальрик следовал аналитической линии, знакомой Сахарову и другим диссидентам. Стабильность и внутренние реформы всегда работали на растяжение. Но затем он совершил скачок, задав простой вопрос: когда наступает переломный момент? Как долго политическая система может пытаться себя переделать, пока не спровоцирует один из двух исходов — либо те, кому угрожают перемены, ответят сокрушительной реакцией, либо вершители перемен осознают, что их цели не могут быть реализованы в рамках нынешнего порядка и его идеологии? Здесь, предупредил Амальрик, склонность великих держав к самообману и самоизоляции ставит их в особенно невыгодное положение. Они отделяют себя от мира, пренебрегая опытом, накопленным другими. Они считают, что недуги, поражающие другие места и системы, их минуют. Это отношение просачивается в общество. Различные социальные слои чувствуют себя одинаково изолированными от своего режима и разобщенными между собой. «Эта изоляция порождает у всех, — начиная от бюрократической элиты и кончая самыми низшими слоями, — довольно сюрреалистичную картину мира и своего положения в нем. Но, чем более такое состояние способствует тому, чтобы все оставалось неизменным, тем скорее и решительнее все начнет расползаться, когда столкновение с действительностью станет неизбежным», — заключает Амальрик.

Нет никаких оснований полагать, что такая расплата угрожает лишь определенной группе элит. При соответствующих обстоятельствах жертвой может пасть вся страна. В собственной стране Амальрик выделил четыре фактора этого процесса. Первый — это «моральная усталость», порожденная захватнической, интервенционистской внешней политикой и, как следствие, бесконечной войной. Второй — экономические трудности, которые, как считал Амальрик, чреваты затяжным военным конфликтом, грядущей советско-китайской войной. Третий — растущая нетерпимость правительства к публичным проявлением недовольства, — начнутся «спорадические вспышки народного недовольства, локальные бунты». Эти репрессии, утверждал он, будут особенно жестокими, если преследователи — полиция или внутренние войска — будут иной национальности, чем бунтовщики. Тогда это приведет к «усилению национальной розни».

Однако к распаду Советского Союза привел четвертый фактор: расчет значительной части партийной элиты, что наилучшей гарантией ее будущего будет разрыв отношений со столицей. Амальрик предположил, что этот процесс начнется среди советских этнических меньшинств, «прежде всего в Прибалтике, на Кавказе и на Украине, затем в Средней Азии и в Поволжье», — и эта последовательность оказалась совершенно верной. Его более общая мысль: во времена серьезного кризиса системные элиты сталкиваются с точкой принятия решения. Будут ли они цепляться за систему, которая дает им власть, или сочтут себя провидцами, которые осознали, что корабль тонет? Если считается, что режим «теряет контроль над страной и даже связь с действительностью», у ловких лидеров на периферии есть стимул сохранить свое положение, просто игнорируя указания вышестоящих. В такой шаткий момент, писал Амальрик, достаточно будет одного сильного поражения — забастовки или вооруженного столкновения — чтобы режим пал. Он рассчитывал, что в Советском Союзе этот момент произойдет «где-то между 1980 и 1985 годами» (Амальрик предполагал, что распаду СССР будет предшествовать война с Китаем, — прим. перев.).

Все страны рано или поздно заканчиваются

Амальрик просчитался с точной датой гибели своей страны на семь лет. Попытка Михаила Горбачева либерализовать и демократизировать государство высвободила силы, которые привели Советский Союз к постепенному распаду в течение 1991 года. В конце этого года с поста президента страны, исчезнувшей под его ногами, ушел сам Горбачев. И все же в масштабах прогнозов всемирно-исторических событий точность Амальрика, вероятно, заслуживает похвалы. К тому же насчет общей картины он оказался безусловно прав. В советском случае реформа оказалось несовместимой с жизнью самого государства.

К тому моменту, когда западные ученые и политологи начали выдвигать собственные грандиозные прогнозы — предупреждение Пола Кеннеди (Paul Kennedy) об угрозе имперского перенапряжения, тысячелетняя ода либеральной демократии Фрэнсиса Фукуямы (Francis Fukuyama) и столкновение неорасистских цивилизаций Сэмюэля Хантингтона (Samuel Huntington), — Амальрик уже давно был покойным. Но в начале 1990-х труды Амальрика обрели новое дыхание. Особенно он угадал, что будет после распада Советского Союза: образовалось скопление независимых стран, новое квазисодружество, в котором верховодит Россия, прибалтийские республики вступили в «общеевропейскую федерацию», а в Средней Азии возникла обновленная версия прежней системы, где ритуалы советского образца сочетаются с местным деспотизмом. Американские консерваторы принялись его цитировать как своего рода прорицателя, этакую Кассандру степей. Пока глобалисты и противники ядерного оружия нахваливали Сахарова и тешили собственные фантазии о сосуществовании с тиранической империей, им следовало бы прислушаться к Амальрику. Так конфронтация с шатким советским государством случилась бы раньше — «Господин Брежнев, снесите эту стену!» (парафраз знаменитых слов Рейгана Горбачеву, — прим. перев.) — и коммунизм рухнул бы быстрее.

При этом Амальрик много в чем ошибался. Он переоценил вероятность советско-китайской войны, которая была одним из столпов его анализа (хотя в качестве адекватной замены можно привести советско-афганский конфликт — затяжную, изнурительную войну, которую затеяли дряхлые вожди, истощив свой запас ресурсов и легитимности). Он переоценил всплеск насилия, связанный с распадом СССР. Этот процесс оказался гораздо более мирным, чем можно было ожидать, особенно с учетом бесчисленных пограничных споров, националистических столкновений и соперничества элит, бушующих в самой большой стране мира. В течение трех десятилетий одна из ее преемниц, Россия, даже снова превратилась в великую державу, которой удалось то, чего никогда не удавалось Советам, — уловить основные общественные разногласия своих соперников от Соединенных Штатов до Великобритании и воспользоваться ими со значительным политическим и стратегическим эффектом. Амальрик не смог предвидеть иную конвергенцию Восток — Запад в сторону одержимых слежкой капиталистических олигархий, крайнего неравенства, избирательного соблюдения прав человека, зависимости от глобальных цепочек поставок и структурной уязвимости как для рынков, так и для микробов. Возможно, он бы изумился, узнав, какую форму приняло «мирное сосуществование» Сахарова, по крайней мере, на какое-то время.

«Советские ракеты достигли Венеры — а картошку в деревне, где я живу, убирают руками», — писал Амальрик ближе к концу своего эссе 1970 года. Его страна приложила немалые усилия ради того, чтобы догнать своих соперников. Она трудилась изо всех сил, чтобы соревноваться как мировая сверхдержава. Но основополагающие вещи остались без внимания. Ее граждане застряли на разных станциях на пути экономического развития, не понятые ни друг другом, ни собственными правителями. Амальрик полагал, что в такой ситуации постепенная демократизация и плодотворное сотрудничество с Западом — всего лишь химера. Столкнувшись с серией внешних потрясений и внутренних кризисов, а также под натиском более динамичных и приспособленных соперников за рубежом, его страна оказалась гораздо менее жизнеспособной, чем можно было предвидеть.

Все страны рано или поздно заканчиваются. У каждого общества есть собственное каменное дно, таящееся во тьме до момента, когда удар станет необратимым. Уже в шестом веке, писал Амальрик, на Римском форуме паслись козы. Как теоретик собственного положения, он был во многих отношениях фаталистом. Он считал, что чтобы провести радикальные реформы и выжить, Советскому Союзу не хватит гибкости, — и оказался прав. Но, что еще важнее, он показал гражданам стран с другим устройством, из-за чего стóит переживать, а из-за чего нет. Он предложил метод, как распрощаться с глубинной политической мифологией и поставить вопросы, которые могут показаться чистой воды чудачеством.

Секрет политического бессмертия этот метод не раскроет. (Вспомните коз на Римском форуме.) Но, систематически размышляя над возможными причинами наихудшего исхода из возможных, можно научиться принимать сложные, судьбоносные и необходимые решения, которые сделают политику более восприимчивой к социальным переменам, а страну — более достойной своего времени на исторической сцене. Сильные мира сего так думать не привыкли. Но простым смертным, диссидентам и изгнанникам, приходится овладеть мастерством самоанализа. Надолго ли мы здесь? Что взять с собой в дорогу? Здесь или там, чем я смогу быть полезен? В жизни, как и в политике, противоядие от безнадежности — отнюдь не надежда. А планирование.

Чарльз Кинг — профессор международных отношений и государственного управления Джорджтаунского университета.