Последний пресс-секретарь Михаила Горбачева Андрей Грачев внимательно следит за международной жизнью. В своей последней книге «Новое преддверие войны? Сверхдержавы за сверхпокером» он анализирует путь от одной холодной войны к другой на основании отношений Запада и России.

Доминик Видаль: Вы посвящаете первую часть вашей книги сравнительному анализу отношения Запада к Москве во время, как вы говорите, «двух холодных войн».

Андрей Грачев: Обе стороны наделали ошибок. Тем не менее основная ответственность за неудачный выход из первой холодной войны, как мне кажется, все же лежит на Западе. Дело в том, что он не воспользовался исторической возможностью, которой стала инициатива Михаила Горбачева по преодолению тупика в лице 70-летнего утопического проекта.

Горбачеву хватило смелости призвать общество к модернизации, открытости к миру. Он мечтал о чем-то вроде восточного еврокоммунизма 20 лет спустя после событий Пражской весны. Речь шла о социализме, который был бы приспособлен к новой эпохе.

Он считал, что у такой реформы есть предварительное условие: окончание холодной войны. Нужно было остановить безумное движение к третьей мировой, которая стала чем-то совершенно немыслимым после изобретения ядерного оружия. Как бы то ни было, этот период сопровождался «горячими» войнами, которые за 40 лет унесли десятки миллионов жизней. Причем, виной всему стало огромное недоразумение, возникшее на стыке двух видов паранойи.

— Вы часто цитируете Джорджа Кеннана (George Kennan).

— Полвека спустя автор теории «сдерживания» утверждает, что был неправильно понят американскими администрациями, которые сделали упор исключительно на военной стороне сдерживания, губой силе, хотя он предлагал сделать ставку на мягкую силу, то есть силу примера Запада и его современности по отношению к отсталому русскому обществу. Таким образом, целью было подтолкнуть его к реформам.

История подтвердила правильность этой стратегии, которую проводили в Европе де Голль с его «альянсом» и Вилли Брандт с «восточной политикой». Мягкая сила Запада (эффективность его экономики и образ защитника свобод) разожгла на востоке стремление к реформам: в 1968 году с Дубчеком и 20 лет спустя с Горбачевым.

— Почему же, как вам кажется, США не ухватились за такую возможность?

— Из-за политической близорукости. Они сразу же восприняли преобразование советского общества как капитуляцию, хотя оно несло в себе надежду на объединение с Европой в рамках «общего дома» и сопровождалось предложением остановить самоубийственное движение к войне. Они устремились в стратегический вакуум, который создало добровольное отступление СССР: начатое Горбачевым одностороннее разоружение, ликвидация вдвое большего числа советских евроракет по сравнению с тем, что сделали американцы.

— По-вашему, Запад взял на себя обязательство не пытаться извлечь выгоду из отступления СССР.

— СССР проиграл холодную войну, особенно в том, что касалось соперничества в мирное время. В военное время советский режим, даже в сталинской ипостаси, держался неплохо. В конце концов, именно он позволил выжить западным демократиям во время Второй мировой войны.

Запад же увидел в его выходе из холодной войны доказательство своей собственной победы, конец истории и распространение рыночной экономики по всему миру. Что еще хуже, он увидел в этом мандат на одностороннее управление мировыми делами, мечтая превратить всю планету в один огромный Запад. Он пытался навязать эту модель любыми, в том числе и военными средствами, как показали бывшая Югославия и Ирак.

Именно поэтому образ Запада, который готов заниматься мировыми делами с уважением к правам народов быстро развеялся. Более того, он продемонстрировал презрение к ООН и международному праву. Все это породило в России разочарование, фрустрацию и стремление взять реванш.

— Как бы то ни было, ваши жесткие заявления о поведении Запада не означают потворства России.

— Еще одним катастрофическим в стратегическом и политическом плане последствием западной интерпретации окончания холодной войны стало расширение НАТО на восток в нарушение взятых во время объединения Германии обязательств. Американские и западноевропейские стратеги не просчитали, что утверждение в Центральной и Восточной Европе этих структур окружения России создаст у нее ощущение проигрыша в Третьей мировой войне, хотя она была в числе победителей Второй.

Все это дало нам Путина. Он — отставной агент КГБ с рефлексами советского аппаратчика, ностальгией по временам сверхдержавы и верой в то, что распад СССР стал самой большой геополитической катастрофой ХХ века. Он стал выражением фрустрации российского общества. Он воплотил в себе все накопленные при Борисе Ельцине разочарования: мечты о коммунизме или же волшебной модернизации с помощью западной демократии и дикого либерализма…

Одно время Путин еще надеялся на альянс с Западом, однако затем Россия стала под его руководством становиться все более агрессивной на фоне исторической обиды.

— В любом случае, прослеживается огромная разница между Горбачевым, который использовал внешнюю политику во благо реформ, и Путиным, который тоже пользуется ею, но лишь для сохранения режима на националистической основе.

— Таково классическое развитие режима, который выбирает авторитарный и националистический путь. История сделала Россию империей до того, как та прошла этап национального государства. В результате после распада СССР она оказалась без четко обозначенных границ, окруженная Западом и отвергнутая «общим домом». Иначе говоря, Москва столкнулась с новой версией политики сдерживания, которую направляет альянс Америки и Восточной Европы.

— С этим связан поиск азиатских альянсов?

— В условиях такого вытеснения Путин повернулся в сторону Азии в надежде на то, что альянс с Китаем позволит создать нечто вроде анти-НАТО. Но это иллюзия: Пекину нужна в лучшем случае новая тройка, которая придет на смену ялтинской.

— Отсюда взялись и внешние авантюры?

— Да, но тут существуют четко очерченные этапы. Украина является чем-то вроде доктрины Монро два века спустя: Москва стремится защитить остатки советской империи в виде Евразийского союза. Это напоминает столь любимый Брежневым «ограниченный суверенитет». Сирия тоже напоминает о брежневских временах, об Афганистане: попытка продемонстрировать силу и способность конкурировать с США, только, увы, в одной лишь военной сфере.

— Но есть ли у России средства для проведения подобной политики с учетом нынешнего состояния рынка углеводородов и сложностей в ее экономике в связи с западными санкциями?

— Западные лидеры все еще ждут, что эти препятствия вынудят Москву изменить политику. Но то, что верно в историческом плане, вовсе не обязательно верно в политическом. История и политика находятся в разных временных разрезах. Буша и Обамы уже нет, а Путин все еще здесь.

Мы живем в многослойном политическом мире или же, скорее, в нескольких политических мирах, каждый из которых живет по собственному историческому времени. Западный «золотой миллиард» вынужден сосуществовать с миллиардами, которые живут совершенно иначе. Сталкиваются они и с препятствиями, в том числе в экологическом плане. Иначе говоря, это асимметричный мир, где Россия пытается играть на всех полях. И никто не может сказать, сколько еще времени в политике остается у Путина. В Сирии он разыграл возвращение на Ближний Восток и создал возможность для того, чтобы с ним говорили на-равных. В то же время он ищет возможность для отступления, чтобы не угодить в ловушку, как американцы во Вьетнаме и советские войска в Афганистане.

— Последняя часть книги вызывает особую тревогу: по вашему мнению, сейчас риск возникновения конфликтов намного выше, чем во время холодной войны.

— Должен признать, что не ощущаю особого оптимизма. Этот настрой, безусловно, связан с личным разочарованием человека, который жил в период эйфории с созданными проектом открытости Горбачева надеждами. Ожидаемые плоды мира превратились в беспрецедентные оборонные бюджеты. Новая холодная война кажется мне еще более опасной из-за неустойчивого равновесия при том, что предыдущая опиралась на советско-американский стратегический паритет с прекрасно известными всем красными линиями…

— Берлинский и кубинский кризисы позволили испытать его на прочность?

— Именно так. В современном мире отводится большая роль импровизации, а участники неравны и варьируются от сверхдержавы до негосударственных игроков. Причем у последних имеются немалые возможности в плане создания помех: оружие массового поражения, например, бессильно против терроризма. Получается непредсказуемый мир, особенно с такой личностью как Трамп. Последний момент: новое поколение лидеров не познало Вторую мировую и не ощутило на себе ужасы войны. Для современного руководства война — это, скорее, видеоигра…