Один либеральный российский политолог ел в немецком ресторане голландскую селедку. Та ему так понравилась, что он написал в Facebook, будто российская селедка — жалкая копия голландского оригинала, платонического эйдоса селедки, как, впрочем, и многие другие российские деликатесы. Но потом эта селедка «застряла» у него в глотке. Патриотическая общественность в Facebook бушевала, как Северное море зимой. Сравнение с эйдосом она нашла не особо забавным, зато в высшей степени предательским и прямо-таки дебильным: такие вот они, эти либералы, они ненавидят и отрицают все русское, пусть даже селедку. Очевидно, автор затронул важный российский нерв в желудочно-кишечном тракте.

В России, собственно, никогда не едят просто так; по большей части, едят по каким-то политическим мотивам. Постоянно какому-то продукту приписывается особое символическое значение. Сегодня это, например, запрещенный сыр «пармезан». А в полуголодное время середины восьмидесятых это была колбаса. «Колбасные» поезда и «колбасные» автобусы привозили в Москву или Ленинград «колбасных» туристов из провинции, которые скупали как саму колбасу, так и другие обычные продукты, и советское правительство в конце концов ввело повсюду для жителей удостоверения на право покупки. Тот, кто не жил в сравнительно хорошо обеспеченной метрополии, вынужден был довольствоваться подгнившим картофелем, березовым соком и сварившимися в клейкую массу «макаронными изделиями». Об этих изделиях, этом издевательстве над итальянским эйдосом макарон, я еще поговорю. Тогдашний массовый выезд в Израиль и на Запад сегодня все еще презрительно называют «колбасной эмиграцией».

В России у желания хорошо поесть — нехорошая слава. Когда дело обстояло совсем худо, на помощь пришел Запад с замороженными «ножками Буша» из Америки и «гуманитаркой» из ФРГ. К вящему унижению россиян серые грузовики бундесвера, доставлявшие гуманитарную помощь, будили нехорошие воспоминания о Второй мировой войне.

Продуктовый дефицит позднего советского периода ни в коем случае не был трагической случайностью, но скорее логическим следствием советской практики использовать продовольствие как инструмент проявления господства. Спустя лишь несколько лет после Октябрьского переворота большевики в аграрной Российской империи своими экспроприациями, военным коммунизмом и коллективизацией разрушили сельское хозяйство, чтобы из реакционного крестьянина сделать прогрессивного рабочего.

Хотя, несмотря ни на что, это не совсем удалось, Сталин в 1932-33 годы инициировал голод, стоивший до восьми миллионов жизней, прежде всего на селе. Подразделения НКВД отнимали у голодающих, которые не желали покидать места проживания, все запасы и посевной материал; кто в буквальном смысле брал с колхозного поля хоть «три колоска», подлежал расстрелу. Воспоминание об этом еще живо в пострадавших районах — не только на Украине, пострадавшей больше всего, но и в Российской Федерации. Бабушки и дедушки учили внуков не выкидывать еду и ничего не оставлять на тарелке.

В то время берет начало то, что сегодня ошибочно принимают за русскую кухню. В действительности это гастрономические привычки в советских городах, смесь из нескольких местных блюд — от шашлыка крымских татар и русских пельменей до украинского борща, — стандартного ассортимента столовых и специфических продуктов советской пищевой промышленности, которая как правило подражала западным образцам. Сюда же относятся и уже названные макароны из мягких сортов пшеницы, которые, как картофельное пюре, подавались в качестве гарнира к котлетам или гуляшу и которые при всем желании нельзя было сварить с сохранением упругости и формы. Отход от этого кулинарного чудовища — вероятно, самое главное оставшееся от двухтысячных годов следствие благосостояния.

Советский Союз постоянно держал своих граждан на половинном рационе. Если количества хватало, не хватало выбора. Зато бескрайнее изобилие наблюдалось в фильмах, поваренных книгах и «распределителях» для номенклатуры, даже если в действительности они оказывалась скромней, чем рисовала пропаганда. Голодные готовы на все, полуголодные, напротив, унижены и покорны. Особенно последовательно эта тенденция прослеживается в российских тюрьмах и в армии. В солдатской столовой, в которой я в 1987 году навещал друга, на стене — вероятно, чтобы сделать унижение полным — висело два плаката: «Хлеб дорог, не бери много» и «Ешь морковку, лук и хрен, будешь как Софи Лорен». Народные протесты в период перестройки не в последнюю очередь связаны с такими поговорками, пустыми магазинами и грозящим голодом.

В 1990 году, когда в Москве открылась первая закусочная McDonald’s, гамбургер служил символом освобождения. Перед украшенным видами Нью-Йорка, Парижа и других столиц мира храмом фастфуда стояли километровые очереди. Наверняка это были те же люди, которые в августе 1991 года вышли на улицы, чтобы защитить от путчистов демократию. Десять лет спустя россияне впервые в своей истории получили полные магазины, достаточно денег и непривычно много свободы. Тогда это была не такая страна, как сейчас: еще любознательная и открытая миру. Граждане ежедневно покупали эту свободу в супермаркетах, кафе и ресторанах, регулярно потребляли ее в виде пасты и пармской ветчины, помидоров черри, рукколы и камамбера.

Это была декада триумфального входа средиземноморской диеты и суши в российскую повседневность. Рано или поздно пицца появилась в каждом захолустье, а суши — в почти любом простеньком меню, рядом с жареным картофелем и вездесущим американским салатом «Цезарь». Интеллигенты один за другим становились поварами и авторами поваренных книг, рестораторы становились знаменитостями, а знаменитости — рестораторами. Прогулка по Москве походила на кулинарное кругосветное путешествие. В общественной жизни было все больше еды и все меньше свободы. Говорили: ее променяли на благосостояние. Один колумнист, слывший в то время весьма прогрессивным, писал в журнале, существовавшем не слишком долго: «Мы не должны забывать, что все наши любимые рестораны возникли в путинское время. Собственно, ими мы обязаны ему».

А затем все закончилось. Сначала это еще звучало весело. Государственное телевидение приписывало участникам массовых протестов против фальсификации выборов 2011 года, что тех кормили кексами из американского посольства. Эти кексы стали крылатым словом, для некоторых — символом абсурдности пропаганды, для большинства — олицетворением подрывной деятельности либералов, которые едят с рук у американцев. Затем возникло дело с Украиной, где, по мнению большинства россиян, фашистская хунта с американской помощью пришла к власти. Внезапно украинские рестораны стали ресторанами «славянской кухни», а котлета по-киевски — панированной куриной ножкой. Подобным образом в сталинское время парижские багеты перекрестили в «городские батоны».

Когда случай с Украиной стал по-настоящему серьезным, а Запад наказал аннексию Крыма и проникновение российских войск в Донбасс санкциями, Путин ответил контрсанкциями и запретил импорт европейских и американских продуктов. По российскому потребителю это ударило куда болезненней, чем по западным фермерам. К примеру, внезапно почти исчез сыр, ибо даже самые простые российские сорта сыра с отечественными названиями импортировались из Литвы и Польши. Над недовольными голосами издевались как над криком зажравшихся, которым пармезан важнее гордости за отечество.

Теперь гордая страна обустраивается в этой новой действительности. Ностальгирующие по пармезану закупаются в Европе и частным образом торгуют «санкционкой», запрещенными продуктами. Таможня и органы защиты прав потребителей давят бульдозерами сотни тонн нелегально ввезенных яблок, томатов, груш, шампиньонов или сыра. Администрация одной из деревень сделала то же с тремя венгерскими гусями, которых бдительные граждане обнаружили в сельской лавке. Патриотически настроенные владельцы ресторанов в олимпийском Сочи на православной страстной неделе торжественно похоронили в гробу 200 кг салата «Цезарь», — как жест возврата к отечественным ценностям. Процессия с катафалком и оркестром прошла по всему городу.

В тот же день министр торговли правительства Москвы железным протокольным тоном заявил, что выгонит все палатки с шаурмой из города: «Такой формат не предусмотрен планом развития уличной торговли». Последний русский неологизм «разрешенка», т. е. разрешенные продукты, украшает зал прибытия московского аэропорта Шереметьево. Лавка с деликатесами завлекает слоганом: «Приветствуем Вас разрешенкой». Свободная воля заканчивается на паспортном контроле, за ним — только разрешенная еда.

И нет никакой иронии в том, что российское опекающее государство с его небольшой, все определяющей властвующей кликой, классом охранников, цензурой и тотальным огосударствлением существенно больше походит на идеальное государство Платона, чем российская селедка на свой голландский эйдос. Если государство определяет, что можно есть, а что нет, оно самым быстрым образом отбирает у граждан достоинство, делая их безмолвными подданными. А если те послушны, то все равно, что они едят, — они всегда едят с рук.