В истории с Кадыровым нужно отличать, что хотели, что получилось и что теперь хотят сделать из получившегося. Тут явно побывал мировой дух Гегеля, принес тезис и антитезис, обещал вернуться за синтезом. Дух же, веет где хочет.

Тезис, выдвинутый из Чечни, прозрачен. Стол заказов в Москве пустеет — ни нефтяных денег, ни кредитов; правительство и Дума обсуждают, какие статьи бюджета резать: этому дала, он кашу варил, этому дала, он воду носил, а этому секвестрировала. Вот этого как раз и не надо. Нужно напомнить, что Чечня — регион особенный, она «окровавлена войной». А тут, когда (запретный) ИГИЛ у ворот, люди в погонах, вместо того чтобы бороться со сторонниками распада России, пользуются случаем и подбираются к истинным патриотам.

Надо остановить опасные для республиканского руководства процессы: показать, что народ за Рамзана, Рамзан за Путина, дедка за репку и все в одной лодке. Для этого, пока воздух не заполнился будничным новостным шумом, пришлось вызвать на разговор новогоднее молчание, послепраздничную пустоту, с которой, если настойчиво и громко беседовать, кто-нибудь да отзовется.

Так и вышло: один за другим отозвались красноярский депутат, оппозиционеры, журналисты, пранкеры, правозащитники, деятели культуры, и уже не у всякого поднимется рука обрезать республиканский бюджет или ограничить особые права главы республики — это ведь прогнуться под «западных лакеев» и показать себя «представителем власти, который заигрывает с шакальей стаей». Поскольку российская система управления готова сломаться, лишь бы не соогнуться, неприятные для главы Чечни разговоры отложены на будущее, но не забыты навсегда.

Нащупать постамент

Желание, чтобы Чечня подчинялась не только лично Путину, которому принесена феодальная клятва, но и «коллективному Путину» — бюрократической и административной машине, возникло давно и обострилось после убийства Бориса Немцова. Подчиняться бюрократическому коллективу — значит стать регионом, как все. Задача не такая уж безнадежная. Чечня, которая успела пожить мирно и распробовать радости потребительской революции, совсем не так зависит от одного-единственного слова своего главы и страха перед его дружиной и не пойдет, стоит им отвернуться, как один человек, в горы предаваться удовольствиям халифата. Десятилетие сравнительно мирной жизни само по себе уменьшило эксклюзивное значение Кадырова, поэтому задача его стандартизации в качестве главы региона не так уж невыполнима.

Усиленно громкий разговор Рамзана Кадырова с зимней тишиной — следствие того, что его личное значение, его незаменимость внутри российской системы управления по объективным причинам снижается. Но Гегель приходил не зря. Убыль объективной незаменимости Рамзана Кадырова на региональном уровне внезапно уравновесилась приростом его общенационального значения.

Кадыров и его окружение, бранясь с теми, кто «рефлексирует на Запад», разговаривали преимущественно с российской властью, а оказались услышаны широкими слоями общественного мнения, и слои их воодушевленно поддержали.

Нарочито сталинские по форме угрозы и ярлыки Кадырова и его представителей понравились многочисленным сторонникам более решительного режима, заполнили пустоту, которая зияла и давно обратилась в слух: когда же, наконец, кто-то назовет вещи своими именами.

Критическая альтернатива

Кадыров в январе 2016 года невольно восстановил систему, в которой Россия существовала в 1990-е и начале 2000-х. Такую, где (бывшая) часть государства становится живым укором и показывает пример центральной российской власти, подрывая ее авторитет в качестве действующей критической альтернативы: вот, оказывается, как можно. Пока «жалкая кучка» по давней традиции сравнивала Россию с Европой, огромная часть российского населения сравнивала ее же с Белоруссией и там искала утешения. Белоруссия была их другой, лучшей Россией; Лукашенко — тем человеком, который решался говорить и делать то, от чего уходила российская власть.

Миф о Лукашенко был такой критической альтернативой Ельцину и довольно долго образцом для начинающего Путина. Лукашенко вернул почти советские гимн и герб, не допустил грабительской приватизации, не закрыл ни одного завода, продолжал производить белорусские телевизоры (зато свои), сохранил смертную казнь и статью за мужеложество, не ругал советского, плевать хотел на мнение Запада, не церемонился с внутренними врагами, ввел квоты на отечественные товары и музыку; при нем цвело настоящее патриотическое искусство, а дегенеративное гастролировало в Москве. Этот набор достоинств делал его в глазах многих граждан России идеальным и желанным сменщиком слабеющего Ельцина, и сам Лукашенко был не против переехать в Москву и оттуда возглавить союзное государство. И даже когда этого не произошло, Путин унаследовал этого человека на долгое время в качестве меры всех производимых им вещей.

Однако значение Лукашенко как укоряющего образца для российской власти в последние годы померкло — по многим причинам. Сама российская власть реализовала у себя дома часть программы Лукашенко, даже пошла дальше в деле плевания на Запад. В то же самое время стал разваливаться образ Белоруссии как счастливой России: когда в России было стабильно, в Белоруссии несколько раз девальвировали рубль, а до российских граждан начало доходить знание о белорусских зарплатах. Потом выяснилось (и напомнили), что Лукашенко спекулирует нашей нефтью, везет в обход контрсанкций белорусские морепродукты, интригует на саммитах Восточного партнерства, не признает Абхазии с Южной Осетией и общается с любыми украинскими властями, в том числе хунтой.

Но главный порок Лукашенко очевиден: если он такой патриот, то почему не слил свое недогосударство с Россией — увеличил бы нашу мощь, вместо того чтобы настаивать на своем никому не нужном суверенитете.

Святое место оказалось вакантным, что противоречит многолетним наблюдениям старожилов. И оно предсказуемо стало заполняться, причем по старой модели: корректирующим эталоном для российской власти стал не глава одной из соперничающих политических партий (слишком декоративны), а глава соседнего постсоветского образования, бывшего советского региона с собственной, достаточно независимой государственностью. Ведь в российской политической системе трудно вообразить смену первого лица на лидера победившей на выборах оппозиционной партии, зато замена его на преемника-выдвиженца из числа популярных руководителей регионов или союзных республик периодически ожидается (Лебедь, Лукашенко, Собянин, ленинградский первый секретарь Романов и другие официальные лица) и является продолжением советской традиции.

В личности Рамзана Кадырова общественное мнение может обнаружить много недостатков (принадлежность к непопулярной религии меньшинства, боевое прошлое и т.д.), зато у него нет главного и фатального порока Лукашенко: его республика — уже в составе Российской Федерации, и он уже сейчас #патриот России, а не когда-нибудь им будет, когда его позовут на царство, а если не позовут, то и не патриот.

Теневой Путин

Рамзан Кадыров, выясняя отношения с властью, ступил неожиданно для себя на освободившийся пьедестал, заранее окруженный весьма многолюдной частью российского населения, для которой нынешний российский режим выглядит слишком деликатным.

В России всегда есть спрос на слова, которые не решается произносить, и действия, которые не решается совершать центральная власть. Центральная власть, если она не провозглашает официальной сегрегации и не поражает открыто в правах часть граждан, всегда вынуждена хотя бы на словах быть властью всех. Кроме того, ей надо вести международные дела; ее языковые возможности ограничены. Нецентральная, неофициальная, теневая власть может позволить себе роскошь не быть властью всех и тем самым стать властным проектом самой категорично настроенной части населения.

Спрос на такой альтернативный проект исходит от тех жителей России, которые хотят, чтобы российский авторитаризм перестал быть, по удачному выражению Екатерины Шульман, застенчивым. В самом деле, откуда столько условностей, к чему они? «У нас не 1937 год», — сообщают по очереди то Путин, то Медведев как о каком-то достижении. А почему, собственно, не 37-й? В чем достижение-то? Пора разбираться, кто виноват, что не 37-й, и искать замену несправившимся.

Власть хвалится отсутствием масштабных репрессий, свободным интернетом, открытыми границами, рыночными механизмами курса валют, биржей и независимым Центробанком, но в глазах множества ее подданных ей тут надо оправдываться, а не хвалиться. Это не достижения, а недоработки. Халатность и отсутствие политической воли, а то и прямой саботаж в высших эшелонах.

В самом деле, у нас вроде бы война на два фронта. Мы возглавляем борьбу с международным терроризмом в мировом масштабе (который Рамзан Кадыров победил в областном) и противостоим безнравственному Западу, а он в ответ душит нас санкциями, поддерживает наших недоброжелателей на Украине и везде, роняет цены на нефть, чтобы развалить страну. И в этих условиях пособники врагов ходят по улицам, вещают по радио, держат свои радиостанции, газеты и телеканалы, брызжут ядом в твиттере и фейсбуке, в то время как, только «не щадя врага, мы сохраним Россию».

Язык и образ действий, на которые не решается никто из представителей центральной власти, автоматически делает из Рамзана Кадырова передовика госстроительства, живой укор отстающим, перемещает на тот пьедестал, который когда-то занимал Лукашенко, — главы более совершенной локальной версии режима, которую надо распространить с части на целое. Постоянные заявления о лояльности («пехотинец Путина»), вероятно, достаточно искренние, тут могут быть приняты к сведению, но мало что меняют, ведь общественность выносит Кадырова в эту популярную нишу не по приказу сверху (многолюдные митинги в Грозном не очень-то показывали на государственных телеканалах, не слишком усердствовали и с продвижением темы «Кадыров — гордость России»), а в силу некоторой естественной политической тяги, которую создают неудовлетворенные ожидания и образовавшаяся вокруг них пустота.

Независимо от намерений самого главы Чечни и тех, кто хочет использовать его энергию в Москве в своих целях, нападая на оппозицию, интеллигенцию, СМИ в тех выражениях, на которые не решаются в Кремле, он включает неудобную для центральной власти систему мер и весов, автоматически бросает ей вызов тем, что на ее месте действовал бы иначе — более популярным и беспощадным образом.

Власть, разумеется, чувствует дискомфорт на этих весах, как располневшая модель. Значит ли это, что, нащупав пьедестал, Кадыров становится серьезным претендентом на управление всей Россией? История русского авторитаризма, а также коротких периодов дефектной русской свободы показывает, что власть в конечном итоге получает не тот, кто в течение долгого времени был популярен в качестве её критической альтернативы (как не получили ее те же Лукашенко и Лебедь), а люди совсем другого стиля и предыстории. Это связано с давними традициями русской диктатуры, которой одинаково подозрительны враждебная и лоялистская самодеятельность и популярность.

Временно выигрывая в общественном мнении, Кадыров при нынешних условиях задачи отдаляется отдаляется от перспективы распространить передовой опыт и стать во главе всего производства, потому что оказывается альтернативой самому Путину, улучшенной версией оригинала, а редкий оригинал такое прощает.