Берлин. — 9 ноября 1989 года, почти шесть часов вечера. В Восточном Берлине ответственный за информационную работу в коммунистической партии Гюнтер Шабовски (Günter Schabowski) сообщает о решении Центрального комитета. Зал битком набит. Шабовски читает с листа — страницу за страницей.

Это длится битый час, а потом бомба взрывается.

«Допускается подача заявок на частные поездки в зарубежные страны без предъявления обоснований — причин поездки — или связей с родственниками», — монотонно бубнит Шабовски.

Неестественная бюрократическая формулировка этим вечером мало-помалу набирает взрывную силу, чтобы позже войти в учебники истории.

«Когда вступает в силу это решение?»

Этот вопрос задают в самом конце пресс-конференции. Шабовски листает свои заметки, не зная, что сказать, и случайно хватается за то, что, как выяснится потом, было наброском сообщения, которое должно было быть обнародовано позже.

«Насколько мне известно, оно вступает в силу… Немедленно, безотлагательно», — бормочет Шабовски.

Я сижу в первых рядах, зажатый среди журналистов со всего мира. Слышу, как запинается Шабовски. Помнится, я подумал: неужели правда?

Я уже много месяцев освещал происходящее в ГДР и Восточной Европе для «Свенска дагбладет» и понимал, что грядут перемены. Днем раньше я встречался с озлобленными работниками старой хлебопекарни «Активист» в Восточном Берлине, где техника месяцами простаивала из-за отсутствия необходимых запчастей. Те люди потеряли всякую веру в ГДР и ее руководство.

«У них было 40 лет. Но терпению пришел конец», — цедит Рольф Зоммерфельд (Rolf Sommerfeld), стоящий у одной из печей.

Это недовольство превратилось в пороховую бочку.

Однако мысль, что Стена, эта кровоточащая рана на теле Берлина и всей Европы, падет прямо сейчас, казалась головокружительной и невероятной.

Но вот, несколькими часами позднее, стоя у строго охраняемого КПП Борнхольмер-штрассе в Восточном Берлине, я начинаю понимать, что это происходит на самом деле. У контрольно-пропускного пункта теснятся сотни восточных немцев. Атмосфера накалена. В толпу, которая все прирастает, уже целятся из оружия.

Слышу, как кто-то в толпе кричит: «Они не посмеют стрелять!» «Надеюсь, он прав», — проносится у меня в голове.

В конце концов солдаты отступают и дают людям пройти. Я вижу, как некоторые целуют заграждения, прежде чем вместе с ликующим потоком устремиться в Западный Берлин. Гудят «Трабанты» с двухтактными моторами, позже они колонной проедут по шикарному берлинскому бульвару Курфюрстендамм, а совершенно чужие люди будут заключать друг друга в объятия.

Берлинская стена рухнула словно по ошибке. Сторожевые башни, колючая проволока, противопехотные мины, пограничники с собаками — все в одночасье исчезло по капризу истории.

На самом деле дни ГДР давно уже были сочтены. Михаил Горбачев еще с 1985 года посылал из Москвы сигналы открытости и реформ, гласности и перестройки.

Осенью 1989 года Горбачев прямо дал понять товарищам в Восточном Берлине: мы больше никуда не отправим танки, как в Будапеште в 1956 году или в Праге в 1968, когда восстания подавлялись силами советского режима.

9 октября в Лейпциге прошли маршем 70 тысяч восточных немцев. Чуть позже в Берлине — более миллиона. Колючую проволоку на границе Венгрии и Австрии перерезали. В Польше состоялись первые после войны полусвободные парламентские выборы, и оппозиционная «Солидарность» одержала громкую победу.

Но ГДР руководил Эрих Хонеккер (Erich Honecker), который становился все упрямее и отказывался слышать сигналы. Еще в январе 1989 года он заверял, что «Берлинская стена простоит еще и 50, и 100 лет».

Когда Хонеккера в конце концов сместили, было поздно. Беспощадный отчет полиции безопасности Штази в октябре 1989 года предостерегал: страна стоит на грани банкротства, и чтобы спасти государственные финансы, придется понизить уровень жизни на 25-30%.

Планом нового партийного руководства стало открыть краны и упорядочить выезд восточных немцев.

Но 9 ноября 1989 года уже не шло речи о том, чтобы ослабить давление ради спасения режима. ГДР сложился как карточный домик. В столице Восточной Германии Бонне парламентарии поздно вечером встали и запели германский гимн. Ночью праздновали так отчаянно, будто завтра могло и не наступить.

Ликование было недолгим: вскоре в него закралась первая горечь.

Бар в гостинице в восточногерманском Лейпциге. Вот я и снова в этом городе, где начались массовые протесты. С падения Берлинской стены миновал год.

Восточная Европа свободна. Германия на пути к объединению. Но сначала надо вычистить ГДР. Экономика обрушилась, и теперь за дело взялись смекалистые западные немцы.

Слышится звон пивных бокалов, а все разговоры у барной стойки — о том, что многие называют «крысиным гнездом».

«Безнадежно устарело, разваливается на глазах. Лучше закрыть это дерьмо», — говорит молодой мужчина в костюме. Это инженер одного западногерманского предприятия, помогающего «восстанавливать» Восточную Германию.

В его словах звучит насмешка. Разумеется, он не имеет в виду ничего плохого. Но я чувствую подспудную неприязнь. И не подозреваю, что такое отношение десятилетиями будет отравлять немецко-немецкое единство — которое многие восточные немцы предпочитают называть «западным захватом». 

Когда Западная Германия в июле 1990 года берет в свои руки экономику, Восточная Германия окончательно сломлена. Открытые рынки, твердая немецкая марка — все это становится смертельным ударом. Четверо из пяти восточных немцев в ближайшие годы останутся без работы. Более миллиона человек покинут бывшую ГДР.

С тех пор в так называемые новые федеральные земли, возникшие после объединения в 1990 году, влили до 1600 миллиардов евро. Безработица сейчас на уровне 6%, доходы в расчете на одно домохозяйство увеличились более чем вдвое.

А вот психологические язвы зудят все сильнее. В новой Германии весь опыт, вся трудовая жизнь утратили смысл, и люди чувствуют себя неудачниками.

В бурную эпоху перемен были заложены основы того, что позже превратилось в мятеж против элит, либерализма и открытого общества.

Декабрь 1989 года. В Праге народ приветствует стоящего на балконе здания борца за права человека Вацлава Гавела (Václav Havel). Он только что избран президентом Чехословакии.

Позже он скажет близким друзьям: мы пришли как герои, но в конце концов, когда люди поймут, какой вокруг бардак и как мало они могут сделать, нас обольют смолой, изваляют в перьях и выгонят вон.

Я прочитал эту цитату намного позднее. Но осенью 1989 года, когда прежние режимы валились, как кегли, один за другим, в Праге, Будапеште и Берлине я встречал людей, сияющих от счастья. В дни всеобщего ликования мало кто подозревал, что ушлые дельцы вместе со старой номенклатурой уже начали разделывать страну и присваивать огромные богатства приватизированных компаний.

Таким строителем империи стал Андрей Бабиш (Andrej Babis), чье имя при старой системе значилось в списках неофициальных сотрудников полиции безопасности. Когда я встретился с ним много лет спустя, он раздавал листовки и печенье на станции метро в Праге.

Это была предвыборная кампания, и миллиардер Бабиш, владеющий газетами и гигантскими предприятиями в области сельского хозяйства и производства продуктов питания, как раз основал партию Акция недовольных граждан.

«Старые политические элиты потерпели неудачу», — заявил он.

Вскоре он стал министром финансов, а в 2017 году возглавил правительство.

В то время победителей и проигравших рождались свобода, демократия и благосостояние. А также возникала ответная реакция — национализм, ксенофобия, слишком мощная вера в сильных автократов, таких как Андрей Бабиш в Чехии, Виктор Орбан в Венгрии, Ярослав Качиньский в Польше.

Летом 1990 года я ездил по восточногерманским Саксонии и Бранденбургу. В городе химиков Биттерфельде, где позже обнаружится настоящая экологическая катастрофа, в воздухе висела угольная пыль. Черной пленкой она ложилась на дома, машины и лица людей.

В больнице протекала крыша. Я поговорил с хирургом, который жаловался на ржавый рентгеновский аппарат и нехватку операционных инструментов. Это был монументальный упадок, и я не понимал, как эта земля вообще сможет когда-нибудь встать на ноги.

А вот федеральный канцлер Гельмут Коль думал иначе. В обращении к нации по телевидению он пообещал «цветущие ландшафты». Это прозвучало помпезно, и уже тогда критики заговорили о оторванной от реальности и сбивающей с толку пропаганде.

Но в целом он был прав.

Однако в Восточной Германии настроения прямо противоположны экономическому развитию.

Осенью 2019 года, через три десятилетия после падения Берлинской стены, я снова отправился в Саксонию и Бранденбург. Идет избирательная кампания, и правые националисты «Альтернатива для Германии» уверенно движутся к громкой победе.

Эта партия выступает против предоставления убежища беженцам, против ислама, против защиты прав ЛГБТ, против климатической политики. Особенно выделяются предвыборные плакаты, требующие новой восточногерманской революции, народного бунта против системы и правящих кругов: тогда — против коммунистов, сейчас — против Германии Ангелы Меркель.

Я понимаю их разочарование. Мне известно про раны, которые не затягиваются, я знаю об унижениях, о стыде коллаборационизма, о горечи поражения и об ощущении, что тебя не замечают.

Отголоски драматической осени 1989 года слышны и в судьбе Владимира Путина. Когда рухнула Берлинская стена, будущий президент России был молодым офицером КГБ. Он работал в Дрездене, в тогдашней ГДР.

Он видел своими глазами, как мирная революция сметает старую систему. Видел, как демонстранты в Дрездене подожгли штаб-квартиру Штази и попытались взять штурмом центр КГБ. Видел, как и Советский Союз в конце концов превратился в руины в декабре 1991 года. Позже он назовет это величайшей геополитической катастрофой столетия.

Похоже, эти события травмировали молодого Путина. Вскоре он вернулся в Ленинград и начал свою прямую, как стрела, политическую карьеру. Но он всегда помнит усвоенный тогда урок: только сила может спасти Россию. Если понадобится, то и военная.