Почему Антон Чехов решил в 1890 году отправиться на остров Сахалин в Сибирь, куда в царское время людей ссылали на пожизненную каторгу? Он пробыл там девять месяцев, с апреля по декабрь, видел все, что мог увидеть внимательный, порой на грани с одержимостью, свидетель из другого, культурного и цивилизованного мира. 30-летнего писателя, врача по образованию, возможно, подтолкнул к этому путешествию спор о безразличии интеллектуалов к социальным проблемам, беспокоившим Россию. Или он пытался написать полезное эссе, чтобы попасть доцентом на медицинский факультет университета?

Он был уже известен как автор юмористических рассказов, которые пользовались большим успехом, и театральных пьесок. Медицина, говорил он, была его законной женой, а литература — любовницей. К счастью, верх одержала любовница, и его рассказы и комедии стали классикой, темы которой — жизнь, смерть, разочарование, меланхолия, надежда на лучшее время, страдание, война, тревога, taedium vitae (лат. отвращение к жизни) — характерны и для нашего времени.

Издательство Adelphi вновь издает «Остров Сахалин» под редакцией славистки Валентины Паризи (Valentina Parisi), чье необходимое и ценное предисловие служит руководством для читателя этой болезненно современной книги.

Чехов не делает громких возмущенных моралистических замечаний, он лишь хочет объяснить произвол и подлость ложного правосудия, он рассказывает, и его суждение появляется исключительно в опоре на факты. От его слов сжимается сердце, даже от самых холодных и сдержанных. Он ничего не упускает из виду, его книга — это смешение жанров (повествование, исследование, дневник) подкрепленное непривычными источниками, судебными хрониками, медицинскими заключениями, статистикой, правительственными распоряжениями, метеорологическими сводками.

Чехов прекрасно осознает то, что видит. В письме своему издателю Алексею Суворину, которое приводит в предисловии Валентина Паризи, он пишет: «Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный….Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников…»

Представить только, что великий писатель часто не представлял себе роли и значения своих произведений. Когда, по рассказам режиссера, ставившего его пьесы, Константина Станиславского, в конце читки «Трех сестер» (1900) взволнованные, переживающие актеры, расчувствовавшись, плакали, Чехов очень разозлился: он считал, что написал водевиль, а актеры приняли его за драму.

За несколько месяцев до отъезда на Сахалин Чехов как проклятый изучал не только вопрос о каторге и правила администрации, он собрал данные о географии, естественных науках, почве, ветрах, о санитарно-гигиенических условиях, в которых жили ссыльные. Актриса имперских театров Клеопатра Каратыгина, хорошо знавшая Сибирь, где она выступала в течение длительного времени, дала ему много сведений об обычаях и традициях острова, о его необычных жителях, посоветовала ему маршрут. Писатель, однако, избрал другой: от Москвы до Николаевска, через Казань, Екатеринбург, Томск, Иркутск и Хабаровск. Назад он возвращался на пароходе «Байкал», который из Владивостока шел в Одессу. Власти этого не приветствовали, Чехову не выдали письменных разрешений, чиновники из дирекции каторги получили приказ препятствовать любым его контактам с политическими заключенными, отбывающими наказание на острове. Неизвестно, удалось ли ему пообщаться с ними или нет. Но его проницательный взгляд и ум преодолели препятствия и запреты.

Страницы, посвященные путешествию, полны описаний почтовых станций, величия пейзажей, леса — тайги, рек, животных, медведей, волков, соболей, диких коз. Произведение Чехова — это также и приключенческий роман.

О людях. Чехов говорит со всеми — с извозчиками, казаками, крепостными крестьянами, переселенцами, крестьянами, бывшими ссыльными, врачами, каторжниками: «Мимо открытых окон по улице, не спеша, с мерным звоном проходили кандальные; против нашей квартиры в военной казарме солдаты-музыканты разучивали к встрече генерал-губернатора свои марши…»

Писатель ездит из деревни в деревню, из любопытства и чувства долга исследователя, входит в избы, простые грубые деревянные дома с крышей из соломы: там всего одна комната, русская печь, стол, кровать или простой лежак на полу. Нет никаких следов прошлого, нет красного угла. Каторжные в александровской тюрьме не заключены в кандалы, днем они могут бывать за пределами тюрьмы, одеваются они на свое усмотрение. Но есть и «барак для кандальных», они одеты в лохмотья, немыты, на ногах и руках кандалы. Ужасную бедность невозможно скрыть. Нищета порождает всякие низости, ростовщичество, шантаж, насилие, азартные игры, коррупцию. Чехов просматривает местные и приходские метрические книги, пресыщается цифрами, в его произведении представлены разные уровни гуманности: «По дороге встречаются бабы, которые укрылись от дождя большими листьями лопуха, как косынками, и оттого похожи на зеленых жуков».

Порой Чехов не может сдержать возмущения, например, в страшной Воеводской тюрьме он приходит в ужас, видя, как заключенные прикованы к тачкам руками и ногами цепями, которые мешают любому движению. Розги и тачка спасают иногда несчастных от смертной казни.

«Чаще всего провинившемуся дают 30 или 100 розог. Это зависит не от вины, а от того, кто распорядился наказать его, начальник округа или смотритель тюрьмы: первый имеет право дать до 100, а второй — до 30». Царское правосудие.

Последние главы книги, запрещенные в то время цензурой, черны как деготь. Чехов описывает порку розгами под крики довольного директора тюрьмы: «Сорок два! Сорок три!» До девяноста далеко. […] Место, по которому били, сине-багрово от кровоподтеков и кровоточит«.

Чехов рассказывает в том числе и как проходит процедура повешения: на приговоренных надевают саван, произносится молитва. Кого-то театрально милуют в последнюю минуту, палач остается недоволен.

Чехов ничего не упускает. Когда читаешь эту безвременную книгу, на ум по контрасту — смерть и жизнь, жестокость и нежность — приходят «Три сестры», последняя сцена, где Ольга обнимает Ирину и Машу. «О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена! Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!»